…В сердце оазиса шуба совсем не нужна.

Клубится туман над озером. Точнее, не туман это вовсе, а пар. Если заплыть на середину озера, то можно ошпариться. А у берега вода теплая-теплая, словно в ванной.

– Я искупаюсь. Можно?

Молчит окаянный. Прихлебывает кипяток из жестяной кружки, поглаживает приклад неразлучной винтовки. За его спиной вздымается черная башня. Это скала у озера. Под грязными, омерзительными на вид сетями (где он только раздобыл такие?) скрыт вход в пещеру. В его звериное логово.

Она отошла от костра подальше и стала раздеваться. Петруша глядел на силуэт баронессы и одновременно сквозь нее. Выражение на одутловатом лице не изменилось ни на йоту.

Ева легла в теплую воду. Закрыла глаза, ощущая, как очищается от скверны, которой напиталась ее плоть за день, проведенный в яме. Боль, наконец, отпустила: перестала терзать суставы.

Со всех сторон слышались шлепки: это хвостатые лягухи спешили удалиться от нее на безопасное расстояние. Баронесса перевернулась на спину, прищурилась. В ночном небе сияли яркие звезды, луна как всегда не показывалась. Вокруг мерно колышущаяся, теплая чернота. Шуршал трубчатый тростник у берега, что-то сонно ухало среди крон.

Прошло несколько минут, и Ева закрыла глаза. Позволила воде сомкнуться над головой. Ноги погрузились в мягкий ил, длинные волосы разметались, точно водоросли, повинуясь ленивому течению.

Что же мешает ей в сию секунду прекратить муки плена? Избавиться от опостылевшего страха? Всего-то нужно набрать полную грудь этой баюкающей, похожей на материнские воды, жидкости.

Через миг она вынырнула, подняв тучу брызг. Принялась надсадно кашлять и отплевываться. Побрела, согнувшись, к берегу. Возле самой кромки не удержалась на ногах и упала. Снова поднялась и, рыдая, выползла на скользкие камни.

Петруша оказался тут как тут: с пренебрежением бросил вместо полотенца белую, провонявшую потом, рубаху. Ева стала быстро вытираться. В тусклом свете костра она не заметила, что ворот рубахи испачкан засохшей кровью.

– Что ты от меня хочешь?! – кричала она, когда оделась и убедилась, что ее собираются снова спустить в яму. – Зачем я тебе сдалась? Отпусти или убей! Нет сил, понимаешь?! Нет сил терпеть тебя!..

Эхо летучей мышью металось под сводами пещеры, не желая утихомириваться. Но ни один мускул не дрогнул на лице палача. Жестом он приказал баронессе завязать на руках веревку. Быть может, Петруша был не только нем, но еще и глух?

Из ямы разило холодом и нечистотами. Ева затравленно взглянула под ноги, в темноту.

– Я прошу тебя! – взмолилась она, падая на колени. – Сжалься, милый! Я умру в этой могиле! Если ты хочешь, чтобы меня не стало, просто убей, но не мучай!

Упрямый Петруша ткнул пальцем вниз.

– Убей меня! – вдруг заорала баронесса. Рывком поднялась с колен и закричала, брызжа слюной в неподвижное, как у мертвяка, лицо. – Тебе же, негодяй, это ничего не стоит! Слышишь, немая скотина! Убей! Убей!! – Она не удержалась: изо всех сил ударила его по щеке. Врезала так, что едва не отнялась рука. Так, что его голова мотнулась, словно у тряпичной куклы.

Затем Ева присела на корточки и заскулила, прижимая отбитую кисть к животу. А он тем временем завязал вокруг ее плеч веревочные петли. Всякий раз, когда этот человек наклонялся, ее обдавало резким запахом. И пахло от него как-то не так, как должно было пахнуть от здорового, но не очень чистоплотного мужика. Какой-то химией пахло, какой-то аптекой.

…Однажды он понял, что передвигаться по пустоши стало безопаснее. Не то чтобы бабочкой порхать по пологим сопкам, забыв об осторожности, но все-таки. Не заревет в небесах стальной ястреб, выслеживающий беглецов, не погонится за тобой стремительная тень небесного охотника. Не кинется наперерез механический паук высотою с лошадь.

С остальными – мелкими бродячими шайками людей и нелюдей, – само собой, полагалось держать нос по ветру. Но встреча с ними на открытой местности не сулила непременную гибель.

Хлыстов шел через пустошь на северо-восток; гулко топали по щебню добрые сапоги, ветер играл полами черного макинтоша, тер плечо ремень винтовки. Похожие на пещеры ноздри жадно ловили воздух, но не чуяли ничего живого на расстоянии миль.

Иногда Хлыстова посещали неожиданные мысли. Например, временами казалось, что вместо сердца ему приживили мохнатого паука-птицелова и что в момент опасности этот паучок принимается быстро-быстро перебирать лапками, наделяя нескладное тело Хлыстова нечеловеческой скоростью и реакцией. Сейчас же «паучок» ритмично сжимал-разжимал лапы, и шаг Хлыстова был ладен и быстр. Ни единого лишнего движения; он несся вперед, пожирая мили, словно механизм, словно самодвижущаяся коляска.

Умом Хлыстов понимал, что всё это вздор. Что он таким уродился: локомотивом, несущимся напролом, языческим божком, запертым внутри мускулистой оболочки. Что темное, многоногое создание, угнездившееся под ребрами, не более чем вымысел. Навязчивый образ, застарелый детский страшок. И тогда «паучок», сидящий в груди, мстил за неверие, дергая за особенно чувствительный нерв.

Наконец ветер донес запахи нагретого солнцем железа, гнили и мазута. Хлыстов поднес к глазам бинокль. Темное пятно на горизонте превратилось в лежащий на боку океанский корабль.

Он был у цели.

Неподалеку от корабля виднелось нечто геометрически правильное, похожее на железнодорожный вагон. Возле «вагона» наметанный глаз Хлыстова уловил движение. «Паучок» в груди сначала зачастил лапками, а затем замер, расслабившись. Хлыстов узнал своих коллег-мусорщиков: существа, похожие на прямоходящих свиней девятифутового роста, обследовали свой корабль в поисках… В поисках того, что было им необходимо для выживания в мире ржавых песков.

Узнав Хлыстова, нелюди принялись повизгивать и недобро посмеиваться, будто стая гиен. Эти создания всегда были чересчур эмоциональны. Хлыстов сделал вид, будто их вглухую не замечает: пусть грабят свое корыто и не суют рыла в его дела.

Вскоре громада мертвого корабля заслонила его от чужаков.

Три мачты упирались в грунт, словно костыли, вынужденные удерживать в неестественном положении искалеченного титана. Покрашенные красной краской гребные винты смотрели в небо. Вокруг надстроек валялся кучами мусор и обломки рангоута. В разверстых люках чернела неподвижная тьма.

Хлыстов остановился, когда до нужного люка оставалось шагов двадцать. Дернулись и затрепетали широкие ноздри: что-то было не так. Воображаемый «паучок» сейчас же забегал по воображаемой паутине. Хлыстов почувствовал волнительную маету и понял, что придется драться. Он наклонился, мазнул пальцем по серому пятну на ржавом песке. Задумчиво понюхал намочившую подушечку слизь.

Зашипело и зашевелилось в присыпанных песком вантах. Выползла из норы серая личинка крысы-человека. Сама маленькая – не больше кошки, – без рук, без ног, без глаз, а зубами клацает, словно кузнечными клещами. Точно полагает, будто справится с человеком без чужой помощи.